Елена ДАНЬШИНА

(г. Севастополь, Россия)

Номинация «Малая проза»

«О жизни и любви»

З А Х А Р К А

          Моё детство прошло на Кубани. Будучи по рождению горожанкой, всегда жутко завидовала своим одноклассникам, которые уезжали на каникулы к дедушкам-бабушкам в окрестные станицы. Когда первого сентября мы делились летними впечатлениями, они взахлёб рассказывали о диковинном станичном быте: жарких кузнях, конюшнях с уроками джигитовки, дворовых чудо-печках, где пеклись пирожки с вишнями, варилось малиновое варенье и наваристые борщи, в которых стояла ложка. А ещё о вечерних посиделках с пожилыми бывалыми дедами-казаки. Те доставали из глубоких карманов штанов с лампасами свои кисеты, скручивали толстые цигарки из забористой домашней махорки, от которой замертво падали, прямо на лету, злющие комары, и заводили байки о верных боевых шашках, о разгорячённой погоне на хрипящих взмыленных конях, о боевых друзьях, оставшихся в ковылях. Меня завораживали описания дубовых сундуков с коваными петлями, обклеенных изнутри старыми фотографиями, где хранились яркие бабушкины юбки и бусы, вышитые рушники и сорочки. Этот самобытный пласт народной культуры манил к себе многовековым колоритом.

            Впервые попасть в станицу мне довелось лишь на втором курсе университета, когда нас – студентов – отправили на сельскохозяйственную практику. Мы собирали сахарно-сладкие кубанские помидоры. Это была даже не станица, а хутор. Общежития, впрочем, как и гостиницы, на хуторе не было, поэтому студентов разобрали по домам станичники. Меня взяла к себе Евдокия Григорьевна Кандыба. 

            Евдокия Григорьевна была одинокой ещё достаточно крепкой женщиной. Неизменный тёмный платок, строго сжатые губы, гордая посадка головы и усталые ласковые глаза. В её лице явно угадывались былая красота и сильный характер. Как большинство казачек, она была статной и крупной. Легко, по-мужски, управлялась с хозяйством: и травы накосит, и дров нарубит, и петуха в суп определит. И столько было в ней нерастраченной, по причине раннего вдовства и нереализованного материнства, потребности о ком-то заботиться, что я просто утонула в этой заботе. Уж она меня, дитятко, кормила-поила как на убой, охая и ахая над моей худосочной спиной. 

            Телевизора у бабы Дуси не было, только радио. По вечерам мы грызли крупные сладкие семечки, и казачка рассказывала мне про хуторское житьё-бытьё. Вот так в один из вечеров я и услышала историю о Захарке.

            Евдокия Григорьевна вышла замуж аккурат перед войной. Новоиспечённый муж Василий ушёл на фронт и через два месяца пропал без вести, сгинул под Смоленском. Дуся вернулась из мужниного дома в родительский.

           Отец её – Григорий Иванович – очень любил детей. Так случилось, что у них с женою родилась одна только Дуся, хотя окрестные дворы кишели ребятнёй. Вся надежда была на внуков. «Ужо натетешкаюсь!» – говорил он на Дусиной свадьбе. Но и этой надежде не сужено было оправдаться, – внуков отняла война.

            Кандыбы, как и все хуторяне, держали большое хозяйство: во дворе копошились куры, шипели гадюками серые гуси, корова Зорька отправлялась каждое утро пастись на луг. Ну, и кабанчики в загоне похрюкивали над корытом с отрубями. Только поспевай всех обиходить! А ещё ведь и трудодни в колхозе зарабатывать надо. Чуть свет Дуся отправлялась на ферму к первой дойке. Старики же управлялись дома.

           Зимою тысяча девятьсот шестидесятого года Зорька отелилась бычком. Ладненький, голенастый, крутолобый, шоколадного цвета, а на лбу – единственное белое пятнышко звездочкой. Григорий Иванович налюбоваться телёнком не мог. Целыми днями не вылезал из хлева. Даже сапожную «лапку» забросил. А уж как любил он зимними вечерами сапожничать! Ремонтировал обувь почитай всему хутору. Тут же один свет в окне – телёнок Захарка, так его назвал старик.

            Анна Гавриловна, Дусина мать, даже ревновать мужа к бычку начала. К тому же по натуре она была скандальной и скуповатой. «Ты смотри, – возмущалась частенько, – опять пирожки ополовинил. Когда ж эта коровья прорва насытится?»

             А телёнок рос себе и рос. Летом скакал по лугу, смешно взбрыкивая задними ногами. К осени раздался в груди, окреп. Очень любил ловить хозяйскую руку мягкими губами. Знал, что рука эта редко бывает без угощения. Когда угощения не оказывалось, заглядывал в лицо большими влажными глазами в длинных мохнатых ресницах, словно спрашивая: «Где?» И понятливым был, как собака. Григория Ивановича понимал с полуслова. Старик любил его без памяти. За всех несостоявшихся детей-внуков.

 Накануне ноябрьских праздников Анна Гавриловна стала приставать к мужу с вопросом:

– Гриш, кого колоть будем: кабанчика или телка?

– Кабанчика.

– Я бы лучше телятинки хотела к празднику.

– Не дам!

– Что так-то? Ведь вон, какой бугай ужо вымахал! Сколько добра в эту прорву ушло! 

– Сказал, не дам. Довольно с тебя и кабанчика будет.

          Анна Гавриловна спорить не стала. Знала, у мужа характер – кремень, сказал, как отрезал, слова своего не меняет. Только невзлюбила Захарку пуще прежнего. 

          Вот так все дожили благополучно до новой весны, а потом ещё до одной. Захарка превратился в двухгодовалого красавца-бычка, следовавшего за Григорием Ивановичем, словно нитка за иголкой: дед Григорий огород полоть, и Захар с ним, сено на лужке косить, и бычок рядом, с удочкой у речки посидеть, и он здесь. Забредёт в воду по колено и дремлет, только хвостом помахивает, отгоняя слепней. 

            В начале апреля затеялся Григорий Иванович огород копать. Жена заела совсем:

         –  Ну, ты ж посмотри, Гриша, ведь все соседи уже картошку посадили, а у нас ещё и огород не копан. Опять придётся втридорога молодую картошечку у Севрюков покупать!

            Вот и отправился дед Кандыба с лопатой наперевес в огород. На Кубани главная задача была – вскопать и бросить в землю семя, а дальше всё росло само: без поливов, рыхления, окучивания и опрыскивания. Такова уж чернозёмная кубанская землица – маслянисто-чёрная, жирная, хоть на хлеб намазывай! Кандыба шутил, что «ежели лопату воткнёшь, да и позабудешь, так и она корни пустит и зацветёт». 

            Весь день копал Григорий Иванович, даже обедать не приходил. Жена прислала Дусю позвать отца к обеду, но Кандыба на работу был злой, не любил, не доделав, бросать. А к вечеру едва домой дошёл, – скрутил его сильнейший приступ радикулита. Рухнул на кровать, даже раздеться сам не смог.

            Анна Гавриловна лечила мужа всеми возможными народными средствами, но болезнь отступала медленно. Кандыба аж зубами скрипел от боли и матерно ругался в прокуренные усы. А под окном дедовой комнаты с утра до вечера стоял Захарка, тычась, время от времени, мягкими губами в стекло.

            Уже две недели болел старик, дело шло к майским праздникам. По станицам поехали городские скупщики скотины, которые в прежние времена звались прасолами. Скупали всё подряд «живым весом»: коров, свиней, овец, птицу. Позже эта живность перепродавалась городским бойням.

            Заглянул покупатель и к Кандыбам. Анна Гавриловна как раз птицу кормила, да бегала к дворовой печурке помешивать свиное пойло. Убегалась совсем. И обед готовить нужно! И картошка не вся посажена. Зло её брало, и усталость одолевала. Да ещё с Гришей поссорилась, невыносимый стал из-за болезни, слова доброго не скажет.  Благо, что заснул! Тут и появился городской прасол:

– Здравствуйте, хозяюшка!   

         – И вам не хворать.

– Скотинка на продажу имеется?

   Анна Гавриловна задумалась и вдруг сказала решительно:

         – Имеется. Бычок двухгодовалый. Забирай.

             О цене сговорились. Скупщик привязал покорного Захарку к багажнику раздолбанного «Москвича» и двинулся по пыльной хуторской улице, подпрыгивая на кочках.

            После обеда проснулся Григорий Иванович и сразу глянул в окно. Захарки не было видно. «Пошёл, видать, весенней травки пощипать. Сено-то за зиму, ох, как надоело», – подумал с нежностью старик. Полежав ещё с полчаса, Кандыба почувствовал лёгкое беспокойство. Осторожно опустив ноги с кровати, он собрался с силами и встал. Ноги держали нормально, только зашумело в голове, застучала в висках толчками кровь. «Залежался!» – подумал старик и, неуверенно ступая, отправился прочь из дома. 

            Во дворе никого. Жену Кандыба нашёл в хлеву кормящей борова. Бычка нигде не было видно. Спросил с тревогой:

– Где Захарка? 

– Только об нём и забота! Нету твоего Захарки, вышел весь!

– Не дури, старуха, не зли меня.  

– Избавилась я от нахлебника этого проклятого, продала прорву прасолу городскому. Вот денежки, гляди! – понесло женщину.

– Когда? – выдохнул Кандыба. – Говори! – сверкнул он глазами. Так глянул, что кровь в жилах застыла.

– Да часа два уж будет, – сникла Анна Гавриловна. – Ой, Гришенька, что ж я удумала!

             Но Кандыба уже не слушал её. Он бегом бросился к сараю, где стоял мотоцикл. Прыгнув в седло, старик помчался со двора, во след ему неслись причитания жены. Дуся, вернувшись с фермы, застала мать сидящей в пыли посреди двора и рыдающей в голос.

             Григорий Иванович спешил к ближайшей станице, куда съезжались все заготовители. Там стояли грузовики, на которых скотина отправлялась в районный центр. Старик рассчитывал найти своего любимца там.

             Он метался среди мычащего и блеющего стада, подвод и грузовиков, клеток с курами и утками, и не находил Захарки. Совсем отчаявшись, едва переставляя ноги, Кандыба побрёл к своему мотоциклу мимо по-весеннему скудных прилавков, где станичницы продавали оставшиеся с зимы квашеные огурцы и мочёные яблоки.

  Когда уже выходил из ворот, его едва не сшиб облезлый «Москвич», спешивший к рынку. В облаке пыли за ним бежало несколько привязанных коров. Машина резко затормозила, пыль начала оседать, и Кандыба увидел своего бычка, заваливающегося на бок и оседающего в мягкую дорожную пыль. Старик бросился к нему, но сразу понял, что всё кончено: сбитые в кровь копыта, пена на морде, закатившиеся глаза. Вылезший из машины скупщик бегал вокруг и матерно ругался на загнанное животное.

             Анна Гавриловна ждала мужа во дворе и молилась. Когда мотоцикл въехал в ворота, рука женщины, поднятая для крестного знамения, бессильно упала. Кандыба, весь серый от горя и дорожной пыли, поднял оглоблю и, не произнеся ни слова, ударил Анну Гавриловну поперёк спины. Потом прошёл в дом, лёг на свою кровать, повернулся лицом к стене и… умер.

              Выбежавшая из хлева, где она доила Зорьку, заплаканная Дуся бросилась к матери. Анна Гавриловна была без сознания. А когда пришла в себя, то не смогла встать. «Обезножила», как сказала Евдокия Григорьевна.

              Пять лет пролежала Анна Гавриловна в параличе, встречая каждое утро одной и той же фразой: «И сегодня не простил меня Гришенька, не хочет к себе взять!»

«Для детей и юношества»

ЗЕЛЁНАЯ БАЛЕРИНА

сказка

         В старой коробке из коричневого картона, перевязанной для надёжности синей атласной лентой, хранились ёлочные игрушки. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и молчали, потому что давно обо всем поговорили, по многу раз пересказали друг другу все свои истории, а новые события случались в их жизни крайне редко – лишь один раз в году. Они лежали и терпеливо ожидали прихода декабря, прислушиваясь к голосам, раздававшимся в квартире, и боясь пропустить два заветных слова – новый год. Голоса доносились к ним на антресоли приглушённо, потому что игрушки были переложены слоями мягкой желтоватой ваты, колючей от застрявших в ней осколков цветного стекла и высохших ёлочных иголок.

         Между двумя верхними слоями ваты лежала бархатная коробочка, в которой одиноко спала на шёлковом ложе фарфоровая балерина. Её стройные ножки в пуантах были скрещены, правая рука взметнулась вверх, а левую она держала перед собой. На нежном личике цвета слоновой кости играл лёгкий румянец, большие бирюзовые глаза были строгими, а гладко зачёсанные тёмные волосы украшали настоящие зеленые пёрышки какой-то диковинной заморской птицы. Балетное платьице из крахмального тюля тоже было зелёным. Именно поэтому все обитатели картонной коробки звали танцовщицу Зелёной балериной. На самом деле у балерины было имя – Лолла. Оно перекатывалось во рту, словно мятная карамелька. Балерина была прекрасна! Хозяйка считала её главным украшением ёлки и всегда вешали на самом верху, в выгодном месте. Покачиваясь в тёплом воздухе, идущем от свечей, гордая танцовщица свысока взирала на прочие игрушки.

         Почти на самом дне коробки лежал вниз головой яркий стеклянный клоун в синем кафтане с большим белым воротником. Помпон его полосатого красно-белого колпака, из-под которого торчали огненно-рыжие волосы, упирался в серебристую шишку с облупившейся на боку краской.  На задранных кверху ногах в широких шароварах красовались красные туфли с крупными белыми помпонами. В правой руке клоуна был зажат шарик. Такой же красный, как и его нос, и губы, растянутые до самых ушей в дурашливой озорной улыбке. Звали клоуна Бомом. 

         Всё стеклянное тело Бома затекло от лежания в неудобной позе. Он напряжённо прислушивался к звукам квартиры в ожидании стука складной лестницы, придвигаемой к антресолям, шуршания шагов по ней, за которым последуют звук развязываемой атласной ленты. Вслед за этим в их душную темноту ворвётся яркий свет. Но самое главное, Бом увидит её – Зелёную балерину Лоллу. Ведь он так давно любит эту танцовщицу всем своим маленьким стеклянным сердцем!

         И вот наступил день, когда дом наполнился ароматом хвои. В детской поставили высокую пушистую ёлку.

         Сердечко Бома трепетало! Когда открыли коробку, он зажмурился от яркого света и услышал восторженный детский голос:

– Какие же они красивые, мама! 

Открыв глаза, клоун сразу же увидел Лоллу, – её держала в руках подросшая за год девочка – дочь хозяйки дома. «Положи, пожалуйста, балерину! Вдруг уронишь и разобьёшь. Её вешала на ёлку ещё моя прабабушка», – строго сказал хозяйка своей дочери.               

Бом во все глаза смотрел на балерину, и ему хотелось прыгать от радости, ходить на руках, кувыркаться, жонглировать разноцветными шариками, сесть на шпагат, балансируя на проволоке. Он готов был сделать всё, что угодно, лишь бы она его заметила. Но гордая фарфоровая красавица и сейчас не обратила внимания на рыжего клоуна, как не замечала его уже много–много лет.

         Игрушки начали развешивать по веточкам. Хозяйка стояла на лесенке, а девочка и её бабушка подавали ей переливчатые шары и шишки, грибы и сверкающие морозным серебром домики, сосульки и конфеты в ярких обёртках, золочёные орехи и глазуревые пряники, а в конце – настоящие восковые свечи со специальными прищепками, которые хозяйка крепила на концах еловых лап. Потом повесили стеклянные бусы и разноцветные, закрученные спиральками ленты серпантина. Ёлка получилась просто замечательной! Девочка прыгала от радости и попросила, хлопая в ладоши:

– Мама, зажги, пожалуйста, свечи!

– Нет, малышка, свечи мы зажжём в новогодний вечер, потерпи.

          Зелёная балерина, как всегда, устроилась на верхней ветке – тонкой и нежно изогнутой. Но не это было удивительно. Удивительным стало то, что, впервые за все долгие годы, клоун Бом оказался на соседней с нею веточке, даже немножко выше. Дело в том, что девочка, достав его со дна коробки, воскликнула: «Посмотрите, какой замечательный клоун! Такой смешной, добрый и яркий! Мама, повесь его повыше, что бы он был хорошо виден». 

Хозяйка взяла Бома из рук дочери и повесила на самую верхнюю веточку. Клоунское сердце ликовало! Он покачивался, словно пританцовывал от счастья, – ведь буквально в двух кукольных шажках от него замерла в балетном па его недосягаемая танцовщица.

         Через три дня наступил новогодний вечер, когда дом наполнился ароматом мандаринов, пирогов и ещё чего-то вкусного. Под ёлку положили множество подарков, а в соседней комнате накрыли праздничный стол, над которым сияла ярким искристым светом большая хрустальная люстра. Бому всё это было очень хорошо видно с его веточки. 

         Перед тем, как отправить девочку спать, вся семья и гости собрались в детской, где стояла ёлка. Папа взял лесенку и зажёг специальными длинными спичками жёлтые восковые свечи. Они разгорались, потрескивая и наполняя комнату ароматом тёплого воска. Мама стала брать из-под ёлки нарядные свёртки с подарками и дарить их гостям. Девочке подарили огромного плюшевого медведя с красным бантом. Потом все водили хоровод и пели о ёлочке, которая родилась в лесу. 

Папа снова забрался на лесенку и задул все до единой свечи, хотя дочка очень просила оставить их догорать. «Нельзя, дорогая, – сказал папа, – может случиться пожар».

         Вскоре девочку уложили спать. Медведя она хотела взять к себе в кроватку, но он оказался слишком большим, и его усадили под ёлкой.  Взрослые прикрыли дверь в детскую и ушли к столу. Девочка быстро уснула.              Через пару часов часы начали перезванивать, готовясь отбивать полночь, наступал Новый год. В соседней комнате добавили звук у телевизора и радостно зашумели.

Игрушки тоже радовались и поздравляли друг друга с Новым годом, легонько покачиваясь. При этом серебряный колокольчик звякнул, паровозик загудел, а серый в яблоках конь заржал и слегка лягнул длинную золотистую сосульку. Сосулька качнулась и задела спиральку серпантина. Край спиральки соскользнул вниз по еловой веточке и коснулся тлеющего фитилька свечи. Серпантин начал дымиться, но никто из игрушек этого не заметил, – всем было так весело!

         Только когда вспыхнула еловая веточка, возникла паника. Игрушки не могли позвать хозяев, а те в это время громко считали удары часов.

Огонь расползался по хвое всё быстрее. Ёлка загорелась сверху. Бом видел, что ещё немного, и жадное голодное пламя набросится на Лоллу. Клоун начал раскачиваться изо всех сил, пытаясь спрыгнуть вниз. Наконец ему это удалось, и он полетел на ветку, где покачивалась испуганная балерина. Бом сбил Лоллу, и они начали падать. «Ах, мы сейчас разобьемся!» – вскрикнула танцовщица.  

         Но им повезло. Когда часы ударили в двенадцатый раз, балерина и клоун упали на мягкого плюшевого медведя, сидящего под ёлкой, и не разбились.

         Едва они коснулись пола, как произошло чудо: фарфоровая Лолла вдруг превратилась в маленькую прелестную фею в зелёном платьице, за плечами которой трепетали прозрачные, отливающие перламутром крылышки. В руке она держала зелёное птичье пёрышко, которое украшало раньше её головку. Бом шлёпнулся на пол и закатился под кресло. Оттуда он увидел, как фея полетела к кроватке, где спала девочка, и начала щекотать перышком её курносый носик. Девочка громко чихнула и проснулась. Она увидела горящую ёлку и громко закричала: «Папа-а-а!»

                   Началась суета и неразбериха, взрослые бросились тушить пожар. А фея Лолла едва успела спрятаться под креслом, где лежал Бом, и прошептала:

– Спасибо тебе, Бом. Ты спас меня от огня и злых чар. Сто лет назад злая волшебница наложила на меня заклятие: быть мне ёлочной игрушкой, пока под бой новогодних часов меня не спасёт прекрасный принц. Ты – мой принц, Бом, ты – мой герой! Но теперь мне пора…

– А как же я? – спросил Бом. – Как я останусь здесь без тебя? Уж лучше мне было разбиться на тысячу мелких осколков!  

– Ты хочешь быть со мною, Бом?

– Больше всего на свете!

– Хорошо! В новогоднюю ночь возможно всё…

Фея Лолла взмахнула зелёным пёрышком, и клоун Бом тут же превратился в прекрасного рыжеволосого эльфа в синем бархатном камзоле. За плечами у него трепетали такие же, как у Лоллы, прозрачные и блестящие перламутром крылышки.

– Летим! – сказала Лолла, и они, взявшись за руки, незаметно выпорхнули через открытое окно в темноту новогодней ночи, наполненную танцующими снежинками и огнями фейерверков.